Недавно Сергей Шнуров объявил о роспуске группы «Ленинград». Впрочем, это не помешает ему выступить на Торжественном приеме от имени Организационного комитета Петербургского международного экономического форума. В преддверии концерта он рассказал о мифологии «Ленинграда», несостоявшемся фильме про «Лабутены» и поисках глубины в «Инстаграме»
— Сергей, песня «Ленинграда» «В Питере пить» стремительно произвела ребрендинг Санкт-Петербурга...
— Из города страданий в город-праздник.
— Хочется получить детальные рекомендации из уст автора: где пить, что пить?
— Где в Петербурге пить, зависит, конечно же, от сезона. От компании. От настроения.
— Форум у нас в июне.
— По моим наблюдениям, форумчане пьют везде. Их можно встретить на набережных, в многочисленных забегаловках, в ресторанах. Они заполняют этот город буквально как наводнение, описанное Пушкиным. Так как город у нас Петра, построенный как некая альтернатива Москве и старой России, мне кажется, что здесь мы должны быть немножко всегда пьяны, но при этом очень рациональны, как это завещал нам великий Петр.
— В каких еще региональных брендах вам видится потенциал? Про Париж уже есть, про Москву тоже.
— Любой топоним обладает своими стереотипами. Меня эти все искажения радуют. Мне интересны понятия как таковые. Париж — это понятие. Петербург — это понятие. Это второе лингвистическое бытие, которое существует независимо от первого.
— К вам не обращались города или люди с заказом на песню?
— Обращались. Но я пока не писал. Это я оставлю на пенсию, когда мне уже совершенно будет нечем занять голову. Как бабушки решают в электричках кроссворды, так и я начну писать гимны городам.
— Вопрос в связи с роспуском группы: а если у вас родится песня, что вы будете с ней делать?
— Я ее точно так же запишу.
— С той же группой?
— Мы же не Rolling Stones, которые привязаны к определенному жанру. «Ленинград» всегда писался разными составами. И я мультиинструменталист, и еще пара людей тоже. На студии при современных возможностях можно сыграть все одному.
— То есть роспуск группы — это отказ от гастролей.
— Да, отказ от больших выступлений, но не от занятий песенным искусством. Я планирую пописывать песни и снимать клипы. Это не значит, что я буду выступать. Но все зависит от того, сколько денег мне предложат. Естественно.
— Когда был самый прибыльный период в жизни группы «Ленинград»?
— Я думаю, что он сейчас. У нас динамика всегда положительная, как и в мировой экономике. Поскольку мы предоставляем некую эксклюзивную услугу, я себя чувствую прекрасно в любой экономической ситуации. Как поставщик праздника, который никто не может организовать, кроме нас.
— Вы помните, как заработали первые деньги?
— В школе на УПК. Советские школьники в рамках урока труда раз в неделю ходили работать на производство. Я собирал клапаны для газовых нагревательных приборов. В петербургских коммуналках, где была подключена только холодная вода к дому, горячая получалась с помощью такого газового нагревателя. Внутри него был клапан. Я его собирал. С помощью отвертки.
— «Ленинград» — это много людей, которые зависят от вас финансово. Когда вы принимали решение распускать группу, эта ответственность влияла?
— Отчасти влияло. Почему отчасти — это серьезно влияло на то, что наш коллектив существует уже 20 с лишним лет.
— То есть без этой ответственности вы бы, может, и раньше прекратили.
— Безусловно, раньше. В моем представлении это совершенно понятно: то, что имеет начало, имеет конец. Примеры других коллективов просто кричат об этом. Можно долго барахтаться в этом болоте, но это ни к чему.
— Просто ради денег не имеет смысла.
— А не получится ради денег. Есть очень много коллективов, которые существуют по сто лет, но там деньгами не пахнет.
— Много ли денег отнимает производство клипов?
— Порядком. В процентах? Не считал. Я клипы рассматриваю как рекламу собственного коллектива. Реклама же не должна приносить деньги.
— Мне все же кажется, что это не только реклама, но и зеркало действительности. Например, издание Colta назвало ваши клипы «энциклопедией русской современности».
— «Ленинград» создавал собственную мифологию, это определенный ракурс и определенный взгляд. Навязывать эту точку зрения я бы не стал и не говорил бы о том, что это есть некое единственно возможное прочтение современности. Нет, конечно. Это одно из. Жизнь гораздо интереснее, чем клипы «Ленинграда».
— Тем не менее, это довольно комплиментарное определение.
— Да, но не более. Я стараюсь трезво смотреть на происходящее. Претендовать на энциклопедичность — это чересчур.
— По крайней мере, можно претендовать на то, что вы фиксируете какие-то процессы, происходящие в жизни людей. И что мне кажется самым удивительным — что им это нравится. Кто-нибудь когда-нибудь обижался на формулировку вроде «все бабы любят бабки»?
— Да конечно обижались! Много раз. Это же неизбежно. Обиды пронизывают жизнь любого человека.
— Но это не должно остановить художника.
— Если художник в своей жизни никого не задел и не обидел, то зачем он жил?
— К вопросу о чувствах художников — почему вы пошли в Совет по культуре Госдумы?
— Чтобы быть в курсе. Это же коснется меня непосредственно — закон о культуре, который там творится. У меня последние сводки. Как-то они будут пытаться загнать этого зверя в клетку, но это как воздух ловить сачками.
— Почему вас туда позвали, знаете?
— Понимаю. Чтобы продемонстрировать, что в общественном совете есть альтернативные точки зрения, что мы воспринимаем культуру чуть шире, нежели Эрмитаж и Большой театр. Звать туда кого-нибудь помоложе было бы странно. Сергей Шнуров был на Первом канале в программе «Голос» и там не матерился, поэтому в принципе, наверное, это управляемый человек. Потом, последнее время я же в «Инстаграме» реагировал с помощью стихов на политическую повестку, когда меня это забавляло.
— Вернемся к клипам. Как вы формулировали режиссеру Анне Пармас идею клипа «В Питере пить»?
— Некий дух антисистемы поселяется в представителях разных социальных страт, и они из разных точек бытия начинают странным образом притягиваться друг к другу и стекаться, буквально как ртуть. Это была моя идея, воплощенная Аней с помощью героев и мизансцен, которые она придумала.
— А Илья Найшуллер, который тоже «Ленинграду» несколько клипов снял, откуда взялся?
— Я с ним познакомился, когда он меня позвал в свой фильм «Хардкор». И так как я был увлечен идеей наращивания визуальности и степени удивления от клипов, я обратился к Найшуллеру, потому что на тот момент он был самый эффектный режиссер. Просмотров это больше не дало. Но клип «Кольщик» выиграл все возможные призы всех возможных фестивалей европейских и американских по части музыкального видео.
— А полнометражный фильм вы никогда не хотели снять?
— Нет. Этот жанр сейчас является полем экспериментов для спецэффектов. Больше ни для чего. Кино как таковое, на мой вкус, себя уже победило. И кроме «Трансформеров-666» мы уже вряд ли что увидим интересное и достойное внимания. Как художественный прием — ну, «Бердмэн». Но он разово стреляет и не определяет будущее.
— А куда же делась психологическая глубина? Где теперь ее искать?
— В «Инстаграме». Ну и потом, представление о том, что психологическая глубина — это нечто необходимое и то, что должно существовать всегда, ошибочно.
— То есть какой-то был период, подходящий для психологической глубины?
— Да, конечно. Это жанр. Отсветы большого стиля, который назывался «модерн». Сейчас-то уже какая глубина, зачем? Я не гонюсь за ней, потому что я понимаю, что невозможно искать глубины там, где асфальт.
— Вы, например, играете в опере «Бенвенуто Челлини». Чем это вам интересно?
— Во-первых, я привык. Во-вторых, я живу недалеко от Мариинки. Мне не составляет большого труда раз в три месяца прийти и сыграть Бенвенуто Челлини. Эта опера идет с нарастающим успехом, билеты всегда проданы — а почему мне не ходить?
— Вам никто не предлагал сделать мюзикл из песен «Ленинграда»?
— Мне предлагали сделать фильм на волне успеха «Лабутенов» с теми же самыми героями. Я подумал, что это спекулятивное решение, не движимое ничем, кроме желания сделать кассовый фильм. В чем я на тот момент не был стопроцентно уверен. Возможно, мюзикл с песнями «Ленинграда» — это было бы интересно. Однако в концертной программе «Ленинграда» очень важно, чтобы зритель двигался, а не сидел в кресле. Очень важны ноги, важны эти ритуальные пляски. Если их исключить, а оставить только некий нарратив в музыкальном сопровождении, песни выхолостятся и потеряют довольно много. К тому же, пока я не вижу экономической привязки — где это устраивать?
— Вы слушаете музыку для удовольствия?
— Вот так вот: а не послушать ли мне второй концерт Рахманинова? У меня есть некая профдеформация. Как монтажер не может смотреть фильм — он смотрит склейки. Я не могу слушать музыку как обыватель. У меня настолько закалены нервы, что их не расшатать никакими аккордами и мелодическими ходами.
— А как у литератора у вас тоже есть профдеформация?
— Как у человека, который пописывает стишки, да. Я пытаюсь разобрать на детальки. Допустим, я хочу понять, как воздействует произведение группы «Уикенд» на среднестатистическую телочку. Я начинаю вычленять заложенные механизмы, которые вызывают такую реакцию. Я смотрю, как устроен стих, и почему он так работает. И беру этот прием, он становится моим.
— Вы росли в словоцентричной среде? Привычка лингвистически сканировать все вокруг у вас с детства?
— Нет. Мои родители — технические инженеры. Наверное, от них желание разобрать. И разобраться, как это работает.
— А когда вы узнали слово «аллитерация» и полюбили этот прием?
— Поначалу по наитию. Я был поставлен в такие условия. Мне захотелось заниматься музыкой. Я даже знаю, почему. В то время, когда я рос и формировался, то есть в начале 80-х, никакой политик или писатель не приближался к социальному статусу условного Бориса Гребенщикова. Он был царем России в социологическом смысле. Точнее, свой царь (или барон) был у каждой фанатской группировки — Цой, Науменко и другие.
В силу того что, я homo sapiens, следую примерам и нахожусь в социальном болоте, кроме того, что я вижу, я ничего не вижу. Подростком я увидел, что возможна такая схема: когда ты тренькаешь на гитаре, ты становишься очень важным <персонажем>. Однако я очень быстро вылетел из контекста ленинградского Рок-клуба и ударился в какие-то дебри. Опять же, я пытался разобрать схему: а за счет чего существуют наши бароны, откуда оружие. Нашел поставщиков в лице Cure и Led Zeppelin, стал разбираться с ними. Потом я понял, что в наших широтах, в нашей среде, в нашей социальной ризоме без слов никуда не деться. И дальше стал думать, что такое припев, и почему припев — дико важно, а куплет, наверное, не очень.
— Если бы вы могли провести рэп-батл с человеком из любого времени, кто бы это был?
— Мне кажется, что этот жанр уже умер. Скоропостижно скончался, как в свое время риторические бои в Риме. Как зрелище, это неинтересно. Как выяснение отношений и сопоставление понятий — я не думаю, что в рамках батла это в принципе возможно.
— А если вообразить формат поединка умов?
— Возможно, в силу возраста я уже понял, что антагонисту доказывать что-либо бесполезно. Тем более если человек уже состоявшийся. У него есть определенный иммунитет и представления о мире. Моими понятиями он не заразится. Если это не публично, смысла в таком диалоге нет. Если публично, имеет право на существование, потому что собирает зрителей. Но это развлечение, а не формирование смыслов. Смыслы рождаются совершенно не там.
— Ваш недавний поединок с Ксенией Собчак — это тоже для развлечения?
— Абсолютно. Я работал на публику и показывал ее слабые стороны.
— Не до конца было понятно, насколько серьезны оба участника. И не созваниваются ли по вечерам, чтобы обсудить следующие шаги.
— Я поменял телефон, позвонить мне невозможно. Она, конечно, пыталась до меня достучаться, выяснить, что происходит. Но мне кажется, что интереснее, когда человек не понимает, что происходит.
— То есть вы немножечко актер.
— Это же публичное пространство, там все актеры.
— Вы устаете быть все время в публичном пространстве?
— Порядком подустал. В моем «Инстаграм», сейчас вообще ничего нет, кроме редких публикаций. Это сознательная стратегия. В современном мелькании, когда человек есть образ, который он продвигает, у меня масса возможностей. Даже если я ничего делать не буду, все равно медийное присутствие никуда не денется. Как мне видится, лучше создать дефицит, чем профицит. Будет следующее заседание Госдумы, туда придут репортеры. И зачем мне «Инстаграм»? Говорить о том, что у меня происходит «в душе»? Это тоже смешно.
— Поделиться большой идеей, которая вам пришла в голову?
— Все действительно большие идеи, которые меняют мир, публикуются в научных журналах. Я к науке не имею никакого отношения. Все остальные идеи мир не трансформируют. Был такой деятель, который выступал против сегрегации в Америке, Мартин Лютер Кинг. Мне совершенно понятно, что если бы Мартина Лютера Кинга не было, был бы Мартин Лютер Финк. Или кто-то еще. Просто общество созрело для появления такой фигуры.
— В России есть сейчас назревшая позитивная повестка?
— Она есть всегда. Любые смены происходят ровно тогда, когда должны произойти. Не сочтите, что я за предопределенность, но трансформации будут происходить, даже если этого никто не будет желать.
— Вы говорили, что закрыли «Ленинград», потому что эпоха застоя, по вашему ощущению, закончилась.
— Да. Это мои наблюдения, связанные с происходящим, прежде всего, в культуре. Я вижу, что обстановка предперестроечная. Ленинградский рок-клуб уже создали. Уже есть новые бароны. Происходит это все дело, естественно, в рэпе. У молодежи появились люди, которые для них являются авторитетами, моделями поведения. Люди, которые добиваются социального веса и статуса не с помощью бизнеса или политики, а с помощью болтовни в микрофон.
— Кто сейчас в России самый передовой?
— Новые люди, интегрированные в виртуальный мир. Рэперы, бьюти-блогеры, инста-телочки. Это самое интересное, что происходит. Но, по большому счету, все они находятся в селевом потоке большого движения, которое можно охарактеризовать так: сам человек является предметом искусства. Он себя выставляет, он себя продает, он сам себя делает. Это придумали не мы. Это планетарная движуха.
— Для вас это трудно — быть произведением искусства?
— А я не знаю, я человек сомневающийся. Я менжуюсь: я какое-то время побыл произведением искусства, когда это было актуально и ново, а сейчас мне кажется, что я уже достаточно послужил в этой церкви. Там стало душно — слишком много народу.
— И куда теперь?
— Не знаю. Нужно смотреть, придумывать, переизобретать. Я думаю, что этот дискурс, когда человек сам себя создает, глобален и долгосрочен. Плохо, когда ты понимаешь фокус. Я понимаю, что это манипуляция. И что за этим изображением на фанере пустота. Это, конечно, сложно.
— Но где-то же вы есть? Вы и это произведение искусства — между вами какие пересечения? Между личностью и публичностью?
— Это же сообщающиеся сосуды. Под большим вопросом личность как таковая — есть ли она, что она такое. «Инстаграм» — это, наверное, и есть личность. Все остальное обеспечивает существование этой личности. Каждый человек является производителем своего собственного цирка.
— А когда не было «Инстаграма», как вы производили цирк?
— С помощью газет и журналов. Раньше были иные медиа. Иные медиа — иной цирк.
— То есть вы свою мечту исполнили — хотели быть царем и стали.
— Да. Не знаю, насколько мне это нужно. Я понимаю, почему я захотел стать: скорее всего, это было не мое желание, а социальные условия. Теперь придется разбираться дальше.
