Маргарита Симоньян, главный редактор RT и Международного информационного агентства «Россия сегодня», постоянная участница Петербургского международного экономического форума, написала рассказ специально для читателей журнала ПМЭФ.
Михалыч пробирался к своей электричке, в одной руке держа дипломат из кожзама, вытертый на углах, а другой рукой крепко и бережно сжимая варежку Витьки. Витька, в свою очередь, крепко и бережно сжимал чебурек. Михалыч распихивал эту изгвазданную Москву, умудряющуюся быть одновременно слишком серой и слишком пестрой — с ее таджиками в желтых жилетах, баулами в розовую и синюю клетку, ларьками с оранжевыми беляшами, красными сигаретами, разукрашенными актрисами на обложках блескучих журналов, ментами в несвежих голубеньких масках на подбородках, — с неповоротливым дымом, застревающим в сутолоке пассажиров, дверей, поездов, багажей и бомжей. Особенно беспокоясь, чтобы никто не задел своими грохочущими тележками рыхлого, вислозадого десятилетнего Витьку, в котором Михалыч не видел ни рыхлости, ни вислозадости, а видел былинного русского богатыря, наследника Михалычевой русоголовой породы, он распихивал всю эту московскую привокзальную погань и брезговал каждым из них и самой этой Москвой, утоптавшей свою непорочную зимушку-зиму в черно-серую гвазду пополам с чужими окурками.
Даже Кремль, куда сегодня срочно-обморочно был вызван Михалыч, Кремль, червленый, парчовый, встретил его все тем же крошевом льда у свинцовых подъездов, а внутри, в кабинете одного из молодых кремлевских начальников, вызвавшего Михалыча, чтобы предложить ему стать костромским губернатором, на шкафу стояла скульптура какого-то голого задумавшегося мужика (Михалыч вспомнил, что и раньше видал такую скульптуру, и уже удивлялся, как можно так неудобно упереть ряху в вывернутую ладонь и почему лепить мужиков нужно обязательно голыми), рядом — бюстик Дзержинского, а посредине — икона Святой преподобномученицы великой княгини Елисаветы, которую большевики недорезанной бросили в шахту.
— Что, посадят его? — спросил Михалыч о своем предшественнике, губернаторе, с которым он был знаком, арестованном позавчера после того, как полгода назад в лифте многоэтажки погибла мама с коляской, а эти лифты, как выяснил следователь, которому из Москвы было строго приказано «хоть тушкой, хоть чучелком чтобы что-то нарыл», поставила фирма племянника губернаторовой жены.
— Его посадят, а ты не воруй! — ответил молодой кремлевский начальник и засмеялся своей шутке. Предложение не удивило Михалыча. Он и так был главным в своей Костроме. И при прошлом, арестованном, губернаторе, и при позапрошлом, умершем своей смертью, люди знали и уважали не их, а Михалыча, и Михалыч людей уважал за то, что они уважали его. — Тебе маленько понравилась Москва? — спросил Михалыч Витьку, когда они волоклись вдоль электрички к своему вагону. — Гым, — прогундосил Витька, дожевывая чебурек. — Кремль понравился? — Гым. — А что в Кремле больше всего понравилось? — Суши.
— Суши? Что за суши? — Суши. Которые палочками едятся. — Где же ты в Кремле такое нашел? — Дядь Игорь меня покормил. — Что еще за дядь Игорь? — Мамин друг. Мама сказала ему позвонить, чтоб я один не болтался, когда ты пойдешь к Путину. — С чего мама взяла, что я пойду к Путину? — Гым. — И давно мама знает этого дядь Игоря? — Гым. — Я же тебе сказал сходить в мавзолей. — Я сходил. — И что? Интересно было? — Гым.
«Дома разберусь с этой сукиной дочкой», — сумрачно подумал Михалыч. Главное — поскорее домой, домой, в свои лохматые снеги, рыжие сосны, шишки, синички, в свои обглоданные лосями осины, к серым белкам, которые тоже знают и уважают Михалыча, как и он их, и, главное, к своим девочкам — Беладонне, Патриции, Мирабелле и степенной Констанции, которые так уже, небось, заждались, соскучились, как и он, — вот приедет, обнимет их необъятные шеи, и на щеку вывалится одна или две слезинки — от мороза, конечно же.
Замечтавшись, Михалыч сначала услышал пронзительный крик сразу нескольких баб и только потом почувствовал, что мерзлая варежка выскользнула из его руки, а за ней выскользнул и весь Витька и как-то сразу свалился прямо в обледенелую щель между поездом и перроном. Сердце Михалыча сорвалось с канатов и рухнуло, как тот неправильно установленный лифт, и он не успел понять, как ухватил Витьку за рюкзак и вытянул его обратно на плиты перрона, покрытые сотнями заледеневших плевков, и осел, белый и окоченевший, прямо на эти плевки.
Откачали Михалыча быстро, в больницу ехать он отказался, в вагоне аккуратно положил на полку дипломат со всеми своими документами, на которые в Кремле, к разочарованию Михалыча, никто и смотреть не стал: красный диплом Костромского сельхозинститута, лейтенантский военный билет и последняя грамота международной выставки в Швеции, где его любимица, опытная Констанция предсказуемо обошла и шведских, и финских, и даже канадских выскочек, — туда же, на полку, впихнул Витькин рюкзак, при этом продолжая крепко сжимать его варежку, усадил его возле окна, сел рядом и втихаря, за спиной у Витьки, чуть-чуть потолкал окно — проверил, надежно ли оно прилажено.
После гибели Толи сердце Михалыча год или два было заледеневшей пустой запертой клетью, куда напрасно тыкались мордами даже Констанция с Беладонной, Патрицией и Мирабеллой, и только Витька, которого сукина дочка регулярно подбрасывала Михалычу на ферму, где он слонялся, плача, что здесь ему негде гонять свои машинки на пульте, мешал Михалычу проверять бухгалтерию, а потом ласково ныл: «Деда, мы когда будем кушать?», только Витька смог отогреть эту клеть и растопить своими горячими слезками ее замерзший замок.
Вскорости за окном стал вылепляться привычный и радостный сердцу Михалыча пейзаж. За коробками спальных районов, за промзоновскими бетонными трубами наконец расстелилась русская, человеческая зима. Белая лысина горизонта мелькала сквозь черные космы березовых веток, ежились хлипкие елочки, моргали заброшенные почерневшие срубы с покосившимися дощатыми пристройками.
Михалыч маленько вздремнул. Проснувшись, сразу дернул руку внука, с которой тот так и не снял варежку, и теперь варежка была совершенно мокрой.
— Ах ты, что ж ты! — заохал Михалыч и разозлился, как это он уснул, не убедившись, что Витьке сухо и сыто. — Ты же, небось, еще и в сапоги налюхал!
Михалыч удивительно проворно для своего роста и кряжистости стянул с Витьки и варежки, и промокшие сапоги, растер его ноги и руки, переодел в сухое и только тут увидел в окно свою родимую Нерехту. Увидел — и не узнал ее.
Снежное поле за окном, каждой елкой, каждой метелкой, каждой бодылкой знакомое Михалычу в лицо, порошистое, рассыпное снежное поле лежало одной сплошной ледяной заливкой, сразу напомнившей Михалычу глянцевую глазурь из сахарной пудры на приторных ромовых бабах — единственном, что умела печь сукина дочка.
— Это что, вчера, выходит, дождь, что ли, шел? Дождь? В крещенские морозы? — воскликнул Михалыч. — Плохо. Об такой наст лось все ноги изранит, зато волк по нему побежит как по паркету. Лось волка сам затопчет, а лосенкато волк задерет. Ох, как плохо!
— Гым, — согласился Витька. С электрички сразу помчались на ферму. Михалыч одобрительно посмотрел на кучу коры, заготовленной, пока его не было, похвалил, что почистили наст в загонах.
Одна из доярок, румяная, толстогубая, протянула ему корзину с нарезанной палочками морковкой — даже не протянула, а поднесла как хлеб-соль, будто сама была одета в шитый кружевом сарафан и кокошник, а не в серый ватник с гамашами. Михалыч щедро ей улыбнулся: —Ох, добалуешься ты мне, Танюша!
В загоне первой из девочек замычала Констанция, да не просто замычала, а еще и затопала на трех других, отогнала их, пока Михалыч не протянул ей морковку и не погладил ее. Но ей и этого было мало, и она снова протяжно и нежно заныла, глядя прямо в глаза Михалычу своими огромными, как нарисованными, маслиновыми глазищами.
— Ах ты, бесстыдница моя, ах ты, бесстыдница! — засмеялся Михалыч. — Целоваться хочешь? Ну, давай, давай.
Михалыч засунул один конец морковки себе в рот и вытянул губы к Констанции. Она мягко коснулась его лица своими шершавыми, мякотными губами и съела морковку прямо изо рта своего кормильца.
— Видал? — радостно крикнул Михалыч Витьке. — Гым, — привычно отозвался Витька. — А твое молоко, Костюша, в Швеции первое место получило! — сообщил Михалыч Констанции, стараясь погладить и приласкать всех четырех лосих. — Я и не сомневался, чтоб ты знала! Констанция наклонила голову и боднула Михалыча в шею. Хохлатый дятел с ярко-алым подхвостьем остервенело долбил сосну. — Смотри, Витька, дятел в красных труселях! — веселился Михалыч.
Витька сморкался в варежку. Зашли к маленьким. Лосята скользили на неуклюжих ножках, косолапили, как Витька, пытались бодаться круглыми зачатками будущих исполинских рогов.
— Видишь, какое лось аскетичное животное? — говорил Михалыч. — Знаешь, что такое аскет? — Гым. — Аскет — это тот, кому ничего не нужно. — Как ты? — неожиданно сообразил Витька. — Точно, как я! — обрадовался Михалыч. — Хвостики вишь у них какие? Махонькие! Зачем лосю большой хвост? Лишнюю энергию на него тратить. Энергия — это пища. А пищи в лесу зимой мало, совсем мало. Вот поэтому хвостик у них только дырочку прикрывает, а знаешь зачем? Чтобы летом муха не разъедала. Видишь, как все разумно устроено. Лосиная муха — страшное существо. Заедает лосят. Кровь пьет. Это у лося главный враг после человека. Каждую сам бы переловил и давил бы, давил бы, как гниду! — вдруг закричал и побагровел Михалыч.
Была у него манера — когда рассказывал о том, на что злился, вдруг багровел и переходил на такой крик, что казалось, будто он злится на того, с кем говорит. Витька испугался, захлюпал глазами. Михалыч спохватился.
— Ну ты что, ты что! Смотри, как Фердинандик на тебя стал похож! Или ты на него! Смотри, на шапочке у тебя помпончик — точно, как у Фердинандика хвостик!
Сукина дочь явилась только поздно вечером, когда Михалыч уже уложил Витьку спать, предварительно накормив пиццей, вызванной по телефону. В окно Михалычева домика было видно, как луна отражается от эмалевого снежного поля.
— И как Путин? — с порога спросила Дарья. — Я не видел Путина. — А че ездили тогда? — Ты лучше скажи, кто такой Игорь и почему ты с ним отпускаешь моего внука? — Не вашего внука, а моего сына. Которого лучше отпускать с Игорем, чем одного, как это делаете вы, — встала в позу Дарья.
Когда она вставала в позу, она становилась похожа на одну строптивую лосиху-однолетку, которая ушла с фермы в открытый лес еще до того, как ей дали имя. Ножки тонкие, лягливые, а круп широченный — непонятно, как он на этих ножках держится. — Че вызывали-то вас? — спросила Дарья, сбрасывая соболиную шубу, которую она выпросила у Михалыча, и Михалычу пришлось на нее взять кредит, а он кредиты не любил и для себя никогда не брал. — И. о. губернатора назначили. — Да ладно! — всплеснула руками сукина дочка. — Вот не ожидала от вас! Так это меняет дело! — Какое дело?
— А вот какое дело. Салон у меня тухнет. Народу нет. Местные, понятно, без денег, в салоны не ходят. А москвичи, кто приезжает монастыри смотреть, спрашивают процедуры с лосиным молоком. Вроде там Малахов, или не знаю кто, рассказал, что есть такие процедуры, суперэффективные. Где-то в Швейцарии их делают, то ли в Швеции. В общем, молоко мне нужно. Я думала, вам не разрешат мне его дать, оно же считаное у вас, но теперь, раз вы губернатор, кто ж вам запретит?
— Да ты ошалела, Дарья? Какое тебе еще молоко? Мало я на твой салон женину квартиру продал, покойницы? Ты что, лосиное молоко собираешься бабам на морду мазать? Да ты знаешь, что этим молоком смертельно больных людей вылечивают? А ты знаешь, какой труд хотя бы один литр этого молока добыть? — Знаю-знаю, сто раз рассказывали!
— Вот и сто первый послушай! Лосиха — не корова! Лосиха свое молоко никому не отдаст, только лосенку. И вот когда она родит, доярка ложится перед ней, обмазывается ее околоплодными водами — у лося-то зрение плохое, а нюх замечательный! — и ластится к ней, гладит ей вымечко, себя дает полизать, чтобы лосиха подумала, что это и есть лосенок ее, и только тогда, и только этой одной доярке она будет давать себя доить! До дому ее будет провожать по лесу! А настоящего лосенка потихоньку у матери забирают, чтобы она не заметила. А если заметит, она тебя насмерть затопчет, насмерть! А ты — бабам московским на морды мазать?
— Так вот, да? — вспыхнула Дарья. — Ну, значит, вы не оставляете нам выбора! Витька! — Дарья распахнула дверь в комнату, где спал Витька. — Вставай! И, обернувшись к Михалычу, крикнула: — Мы в Москву уезжаем! — Да тише ты! — прохрипел Михалыч. — Что, прямо сейчас уезжаешь? — Не прямо сейчас, но навсегда. К Игорю! — Ах, к Игорю? Ну и катись. Шубу только оставь. Я за нее больше выплачивать не буду. Лучше я Витьке сапоги новые куплю. Эти вот промокают. — Витька со мной поедет! — Витька? В Москву? — расхохотался Михалыч. — Чтобы что? Суши палочками кушать? — Чтобы учиться.
— Никогда такого не будет. Чему можно в Москве научиться? Наркоманом станет или педерастом, прости Господи. И не думай даже. — Кем станет, это мы еще посмотрим. А я его забираю. Я — мать. — Ах, ты вспомнила, что ты мать? Ну хорошо, мать. Ты — мать, а я — костромской губернатор. Посмотрим, кто кого? Дарья сощурила наращенные ресницы. — Вы — костромской губернатор, а Игорь — московский следователь! Посмотрим, кто кого? — передразнила Дарья.
На следующий день осматривали резиденцию. Михалыч не хотел переезжать, хотел остаться в домике, рядом с лосями. Но Дарья глаз не сводила с изогнутых спинок позолоченных креслиц, как в фильмах про королев, а вечером так и не вышла из спальни, расписанной по потолку ангелочками, с нейлоновым кипенным пододеяльником на кровати. И Витьке понравились длинные коридоры, по которым можно было часами гонять машинки на пульте.
Нового снега все не было, громадный холм, на котором стояла построенная арестованным губернатором резиденция, залитый ослепительной наледью, действительно был похож на маковку ромовой бабы, и березы торчали из этого наста как лишние, как если бы в бабу кто-то спьяну воткнул зубочистки.
Книзу, к крутому берегу, спускались длинные рыжие кривоватые сосны, берег обрывался резко и высоко, за ним леденела Волга. Михалыч сразу заметил, что стальные горизонтальные прутья по краю обрыва зияют дырами, достаточными, чтобы Витька, поскользнувшись, вылетел прямо на лед. Он попросил заменить забор, и это было единственное, о чем он вообще попросил. С сукиной дочкой Михалыч больше не разговаривал, погрузился в новые, неожиданные обязанности — да и о чем было им разговаривать?
На Крещение приехал Федор Сергеевич, земляк, дослужившийся очень рано до очень высоких погон. Михалыч давно его звал, а после того разговора с Дарьей позвонил ему, рассказал, без подробностей, что невестка хочет внука отнять, и прямо взмолился: — Реши ты как-нибудь, Христом Богом прошу. Никогда ведь ни о чем не просил. Федор Сергеевич приехал с охраной, холеный, почти еще не лысеющий, с серебристыми, аккуратно подбритыми височками и в чудесном бежевом кашемировом спортивном костюмчике.
Михалыч сам на костре сварил щи из дикого гуся, которого сам же подстрелил осенью над одним из сусанинских дремучих болот. Пока он варил, Федор его подбадривал поднятием рюмки с хреновухой за здравие кулинара. — На завтрак щец — самое оно, — приговаривал Михалыч. — А завтрак сначала надо добыть. Завтрак с неба не падает. — Не знаю, как на завтрак, а на опохмел — точно самое оно! — соглашался Федор, притопывая под соснами у костра в своих отороченных черным мехом сапожках.
Официантка, прикрепленная к резиденции, вынесла самовар с липовым чаем, мед из костромских разнотравий в бочонках из цельной липы, блины, варенье из шишек и из местной лесной малины. А Дарья вынесла свою огромную грудь в соболях и свою огромную ромовую бабу, на подносе казавшуюся точной копией облитого заледеневшим дождем холма резиденции.
— Ромовая баба! — Дарья протянула поднос Федору Сергеевичу. — Тает во рту, а не в руках. — Ничего себе хозяйка у тебя какая, Михалыч! — облизнулся Федор Сергеевич. — Она мне не хозяйка! — Михалыч отпихнул Дарьин поднос и вручил Федору Сергеевичу тарелку с блинами, густо политыми малиновым вареньем. — Ты лучше попробуй, как оно августом пахнет! Я ее сам собираю, малину, сам варю в огромном медном тазу, сахар даже не добавляю. Когда этот таз закипает, ты бы видел, как кровь бурлит, даже страшно смотреть!
Дым поднимался от жирных щей, ластился к зеленым сосновым лапам, странно зеленым на зимнем небе, лес в сахарной белой обливке, сливаясь с проплешинами горизонта, слепил глаза, и действительно, будто бы пахло августом.
Закусив, поехали осматривать храм, который по поручению Федора Сергеевича восстанавливал один московский богатей.
Михалыч редко бывал в центре города и с неудовольствием первый раз понял, что теперь-то придется каждый день. В город въезжали мимо складов, рекламных щитов, предлагавших китайские батареи, линолеум и ламинат, шкафы-купе, светодиоды и аренду офисов, проехали рынок с единственной вывеской «Памятники», пару мерзлых автомоек и снова надгробные памятники с огромным билбордом «Похоронная служба „Вознесение“». Город встретил серыми многоэтажками с голыми швами — все те же припертые коричневыми сугробами «газели», те же крыши с криво прилепленными сосульками, те же новые, грандиозные, чисто вымытые здания банков, как в любой русской провинции, демонстрирующие, кто тут царь горы. Проехали кафешку «Империя вкуса», аптеку «Империя здоровья», а за ними — Дарьин салон «Империя красоты». Как в любой русской провинции, все вокруг было империей чего-нибудь, и только центр юридической помощи назывался скромно — «Фемида».
Щурясь от солнца, бьющего через стекло, Михалыч вдруг сказал Федору Сергеевичу: — Лосят новорожденных когда забирают, знаешь, им зажимают рот и нос, чтобы они маму не звали, чтобы она не услышала. Сколько раз я это видел — каждый раз плачу, веришь? Но это нужно ведь, людям нужно! Этим молоком не только язву вылечивают, онкологию, а еще редкие иммунные болезни! Знаешь почему? — спрашивал Михалыч и сам отвечал: — Потому что лосиха не только осиновую кору ест, а много еще лекарственных, целебных растений, лишайников. Но молока она дает мало и доится только летом. Это же не корова тебе! Величественное, аскетичное животное!
— Это Кислицын тебя в губернаторы рекомендовал, — ответил Федор Сергеевич. — Не зря ты его по монастырям таскал. Умеешь ты с людьми. — С людьми-то я не очень. С лосями лучше, — хмурился Михалыч. — А с другой стороны, что меня не рекомендовать? Ты такую ферму видел? А оно государственное предприятие, между прочим, и я уже двадцать лет им руковожу! И ни капли молочка налево, никуда. Я Кислицыну самому-то только попробовать дал, хотя он думал, наверное, я ему с собой заверну пару литров. Нееет! Глоточек попробовать, хреновухой запить — и милости просим!
— А что с мужиками у вас делают? Забивают, что ли? — спросил Федор Сергеевич. Михалыч непонимающе уставился на земляка. — Лосихи-то не только лосих, но и мужиков родят. Куда вы их деваете? Забиваете, что ли? — пояснил Федор Сергеевич. — Раньше забивали. Но я это дело прекратил. У меня пара доярок ушла из-за этого. Жалели лосей. А доярка — она на вес золота. Если доярка уйдет, от лосихи уже никакого прока. Она другую к себе не подпустит, покалечит.
Ближе к центру уже пробивалась старая, деревянная Кострома с резными наличниками, мелькнул мятного цвета домик с настоящими изразцами, правда, часть изразцов загородила реклама «Купим пластиковые бутылки». Прогрохотали булыжники улицы Нижняя Дебря, показалось великолепное здание красного кирпича, которое один пароходчик построил до революции в качестве ночлежки для бедняков, и до сих пор оно оставалось самым красивым, самым добротным зданием Костромы.
Храм стоял в центре города, прямо напротив огромной статуи Ленина, и так выходило, что Ленин показывал своей вездесущей рукой аккурат на купол с крестом. Поэтому храм в свое время раскурочили. Ленин-то сам был небольшой, но водрузили его на грандиозный постамент, воздвигнутый возле храма в честь трехсотлетия дома Романовых. Так и стоит до сих пор махонький Ленин с рукой на величественном полуразрушенном постаменте.
В храме по четырем углам купола из-за лесов просвечивали уже законченные портреты евангелистов. Михалыч зашел, перекрестясь, и сразу что-то ему не понравилось — запах, что ли.
— Тут то ли краской, то ли шпатлевкой пахнет. Как в новостройке какой-то панельной, — сказал Михалыч встречавшему их батюшке. — Так а чем тут, по-твоему, должно пахнуть? — улыбнулся Федор Сергеевич. — Да шут его знает. Храм же. Армянин с седой бородкой, в испачканной телогрейке, пристроившись на лесах, покрывал колонны сусальным золотом. Тоненькие ошметки этого золота осыпались на черный полиэтилен, которым был затянут мраморный пол. Под окнами просвечивали из-под клеенки стальные дешевые батареи — как раз такие, которые тускло серели на билбордах на въезде в город, и это вдруг поразило Михалыча. — Вот уже иконостас собираемся ставить, — благостно сообщил священник. — Как иконостас! — вдруг вскричал Михалыч. — Иконостас рядом с такими батареями? Разве можно? Тут иконы, получается, а тут батареи эти? Михалыч уставился на батюшку и Федора Сергеевича, чувствуя, что начинает багроветь. — А жалко, что вы мужиков не забиваете, — ответил Федор Сергеевич. — Я бы лосятинкой поужинал.
После храма была, как водится, банька, после баньки сели за длинный кленовый стол. В центре стола стояло блюдо с нарезанным вяленым жерехом, пирог с картошкой и рыжиками, щучьи котлеты, соленые грузди и к ним — жирная костромская сметана, из которой кокетливо торчала ложка, подчеркивая ее густоту. Михалыч попросил разогреть остатки утренних щей.
— Ты вот этим пока закуси! — сказал Михалыч, подняв двумя пальцами кусочек жереха. — А? Сам ловил, сам вялил! Ты посмотри! Это ж рубин с янтарем! Опрокинули по целой рюмке. — Ну как там у вас, что нового? — спросил Михалыч, снова взяв запотевший графинчик. — Да тихо вроде, тьфу-тьфу. Я теперь по иноагентам. А они тихие, — ухмыльнулся Федор Сергеевич. — А вот ты скажи мне. Что толку, что вы их иноагентами объявляете? Они что хотят, то и творят один хрен. Вы же их не сажаете, а только объявляете. — А мы вот всех их сейчас выявим, а потом и сажать начнем потихонечку. С Божьей помощью. — Тогда хорошо. Тогда понятно. Так им и надо, педерастам. — Михалыч степенно разлил себе и гостю еще хреновухи. — По моему вопросу скажешь что-нибудь?
— По твоему вопросу... Сложно, Михалыч. Сложно. Невозможно даже. Дело не в Игоре этом вообще, кто он такой. Просто мои посмотрели эту твою невестку. Она, оказывается, какой-то там популярный визажист. У нее инстаграм. Подписчиков куча. А у тебя выборы на носу. Начнется хай — и. о. губернатора, пользуясь связями, у матери сына отобрал. Не рекомендовано, в общем. Я обсудил с людьми — не рекомендовано. И потом, не в Лондон же она внука твоего увозит, а в Москву. Что в Москве-то плохого? — А хорошего что? — сплюнул Михалыч. — Ну, ты тоже, давай, не это. Не начинай. Столица нашей Родины как-никак. — То есть увезет она его? — А ты здесь ей что-нибудь организуй, чтобы она сама не уехала. Игорь этот женатый, он ее в Москве не особо-то и ждет. Салон ей открой, или что она там хочет? Шубу, что ли, купи. Соболиную.
Федор Сергеевич сам налил себе хреновухи, опрокинул, налил заранее еще полную рюмку и, улыбнувшись, сказал: — Всегда удивлялся, зачем подследственных для дачи показаний нужно бить, если можно с ними просто бухнуть. Михалыч молчал, уставив глаза в недопитую рюмку. — А то поработай годик — и сам в Москву на повышение? — продолжал Федор Сергеевич. — Только преемника себе подбери. Я поговорю, с кем надо. Ты ж молодой еще, тебе ж шестидесяти нет. — Издеваешься? У меня тут под окном Волга! — И что? А у меня под окном Москва-река. — Ну, ты сравнил! Где Волга, где Москва-река? У меня жерехи метровые! — И на кой они тебе? Не наелся ты ими до сих пор? — Да о чем с тобой вообще разговаривать? — прохрипел Михалыч. Официантка, прикрепленная к резиденции, вынесла три горшочка с дымящимся мясом. — Лосятинка! — суетилась она. — Ооо, а ты говоришь — не забиваете! — обрадовался Федор Сергеевич. — Лосятина? — побагровел Михалыч. — Откуда? — Так Дарья Алексеевна заказала на ужин, утром еще. Мы у охотников взяли. Не будете? — Не буду! — рявкнул Михалыч и вышел на улицу охолонуть.
Из бани к столу выплыла раскрасневшаяся, влажная Дарья Алексеевна. Пониже подоткнув простыню, присела к Федору Сергеевичу, улыбнулась, допила из его рюмки хреновуху, закусила маленьким соленым масленком. — Ох, хорошо пошла! А вы завтра что, нырять-то будете? — Не нырять, а окунаться, — поправил Федор Сергеевич, глядя на Дарьины могучие красные плечи, и глаза его стали похожи на два маленьких соленых масленка. — А то как же! Я для этого и приехал. А сейчас гляжу — может, и не только для этого...
К дому шли скользкими тропками между сосен. Быстро нагрузившийся Федор Сергеевич взял под руку Дарью и облокачивался на нее, а она выступала на своих тонких ножках, которые голыми засунула в сапоги, легко, по-хозяйски, как будто всю жизнь провела здесь, среди золоченых креслиц с ангелами на потолке.
На два голоса Дарья и Федор Сергеевич запевали: — Ой, мороз, морооооз! Не морозь меня! Не морозь меняаааа — моего лося! — и хохотали, поддразнивая бредшего рядом Михалыча. Глядя на Дарьины голые ножки в огромных, вывернутых наружу швом, как будто сшитых из ношеного тулупа сапогах (такие сапоги, к ужасу Михалыча, носило пол-Москвы), он подумал, что именно так, должно быть, в молодости выглядела Баба-яга.
Притаившиеся, неспящие сосны грозили кому-то корявыми сучьями. Ночью Михалыч, потоптавшись, зашел к Дарье, в эту ее ангельскую новую спальню. — Спишь? Не спишь? Дарья, лукаво улыбаясь, смотрела на него из-под кипенного нейлонового пододеяльника. — Дашка. Не доводи ты меня до греха. Ты же у меня ни в чем отказа не знала — ни при Толе, ни без Толи. Я же тебя как родную дочь... Оставь ты мне Витьку! На кой он тебе?! Я тебе денег буду высылать! Пропаду я тут без него. А он там пропадет. Ты же видишь, он какой. Затопчут его на Москве. — Так, все, разговор окончен! Мне нужно два литра молока каждый день. Я в инстаграме уже рекламу дала. Ко мне уже до лета на процедуры люди записаны! Хотите меня опозорить? Позорьте! Но и я тебе крови попью, — Дарья резко перешла на «ты». — И вообще, вали до люли скорее, пока я тебя еще сильнее не расстроила.
В ванной кто-то смыл унитаз. И только тут в полумраке ангельской спальни Михалыч заметил на изогнутом креслице аккуратненько сложенный бежевый кашемировый спортивный костюмчик. — Лосиная муха ты!!! — прорычал Михалыч и выскочил вон.
Утром сосны стояли уверенно, неподвижно, и обычно их неподвижность вселяла в Михалыча такую же тишь да гладь, но сегодня он опускал глаза, чтобы не видеть их кривые рыжие сучья, их зеленые головы, устремленные ввысь, туда, где то ли рай, то ли китайские батареи и пахнет шпатлевкой. С рассвета он сам допиливал ледяную купель — не хотел встречаться за утренними блинами с Дарьей и Федором. Да и вообще последние годы Михалыч и проруби, и купели выпиливал сам, вонзая бензопилу в плоть беспомощной Волги, той Волги, которую он ненавидел и все равно не мог перестать любить, кромсал ее, удивляясь, почему никак не забрызжет кровь, наддавал еще топором, с наслаждением, как будто живую рубил ее на куски — не простил ей сына.
Витька прокосолапил на глянцевый лед. Следом по деревянной лесенке спускалась безмятежная сукина дочка. Федор Сергеевич с охранником брел по дорожке, усыпанной рыжим песком, точно такого же цвета, как замершие по бокам от дорожки сосны. Он что-то внимательно слушал, прижав к уху айфон, а может быть, только делал вид, что слушает.
— Ты здесь зачем? — хмуро спросил Михалыч Витьку. — Пусть окунается, — приказала Дарья.
Михалыч сначала хватанул ртом ядреного, как хреновуха, мороза, но перечить Дарье не стал, он вообще не мог пока сообразить, как ему с ней теперь разговаривать, и сам себя успокоил тем, что, ведь действительно, от крещенских купаний ничего плохого с ребенком случиться не может.
Спящая Волга сливалась с противоположным берегом, а берег — с белесым небом, и березы на том берегу торчали из этого ровного обледенелого поля, как удочки из проруби.
Михалыч шатал, проверяя на прочность, сосновые перегородки вокруг купели. Федор, выпрямившись и стараясь смотреть прямо, подошел к нему, тихо сказал: — Ты меня извини за вчерашнее. Перебрал я. Сам не понял, как у нее оказался. Михалыч молча вошел за перегородку, медленно принялся раздеваться. Федор вошел вслед за ним. Тоже стал деловито разоблачаться, аккуратно складывая свои вещички на табуретку. — Ты что решил-то насчет ее просьбы? Так тебе жалко этого молока? Можно подумать, свое отдаешь! Но ты смотри сам. Не думай, я тебе мешать не буду. Любое твое решение. Помочь не смогу, но мешать не буду, не думай, — и Федор Сергеевич внушительно перекрестился.
Михалыч не стал отвечать. — Ну, слушай, ладно. Что теперь делать? Я сам себя поедом ем, как проснулся. Я как выпью — кобель неуправляемый, как будто ты меня первый день знаешь. Теперь из-за этой стервы нам с тобой рассобачиться, что ли? Крещение же Господне! — Федор прибегнул к последнему аргументу. — Не решил я еще, — прошептал Михалыч, болезненно щурясь. — Сейчас вот Крещение приму — авось Господь управит.
Первым окунулся Витька. Он не прыгнул в воду, не шагнул, а так же, как тогда на перроне, просто будто бы поскользнулся в нее, и так же, как тогда, не издал при этом ни звука. Посмотрел на мать с немым вопросом — мол, достаточно ли, можно ли уже вылезать — и вылез. Михалыч, тоже молча, глядел на внука и уже представлял его брошенным в открытом лесу лосенком, которого или волк задерет, или во время гона затопчет чужой разъяренный лось, если рядом не будет Михалыча, родного и сильного лося. Потом проворно набросил на Витьку полотенце, растер его, как тогда в электричке, одел, сверху еще навалил свой бушлат и кивнул охраннику Федора.
— Слушай, шеф, проводи его наверх, скользко очень. Охранник вопросительно посмотрел на Федора Сергеевича. — Не боись, никто твоего начальника тут не утопит, — сказал Михалыч. Федор Сергеевич улыбнулся и кивнул.
С берега послышался лай и лошадиное ржание — после купели и баньки решено было прокатиться в собачьих упряжках и проехаться тройкой, которые у себя завел арестованный губернатор, а Дарья категорически отказалась возвращать их в музей. На крючьях у мангала уже сушились свежевыловленные жерех и щука.
Когда Витька с охранником вскарабкались по лестнице, Михалыч скомандовал Дарье и Федору: — Ну что, прыгайте! — А ты? — спросил Федор. — И я за вами. Куда я денусь.
Дарья принялась суетиться, даже чем-то шуршать, хотя была только в бикини и банном халате, но шуршала так, будто кружилась в мазурке на балу в кринолинах.
Поднялся легонький ветерок. Бодылки на склоне дрожали, как будто это они, раздевшись и завернувшись в белый халат, ждали, когда им скомандуют окунаться в купель.
Вдруг зазвонил телефон. Рыдая, доярка Танюша сообщила Михалычу, что ночью волки зарезали молодняк. — Наст-то мы в загонах почистили, а в лесу-то как его почистишь, и они по насту-то, как по паркету... — Весь молодняк зарезали? — спокойно спросил Михалыч. — Весь. — И Фердинандика? — И Фердинандика.
Михалыч медленно положил трубку на лед. Поднялся. Посмотрел на Дарью и Федора побагровевшими глазами, лицо его все наливалось кипящим малиновым вареньем, пока он не рыкнул: — Прыгайте! Прыгайте, я сказал! Прыгайте!!! Дарья и Федор, которые и так уже собирались прыгать, в недоумении посмотрев на Михалыча, тихо спустились в воду, без подобающих случаю фырканий и подбадриваний. Даже перекреститься забыли.
Михалыч рухнул за ними. Секунду его багровая голова держалась над ледяной водой, а потом вдруг побелела, и он целиком стал медленно уходить вниз, причем ноги его, белые и расставленные, поднимались, а лицо, перекошенное каким-то решением, опускалось под воду. — Ты че, Михалыч, за жерехами понырять решил? — спросил Федор, мелко отплевываясь и собираясь уже вылезать из купели. — Да он сознание потерял!!! — закричал он через секунду и ринулся выуживать Михалыча из купели под бесполезные визги Дарьи. — Паша! Петя! Охрана! Кто-нибудь!!! — кричал Федор Сергеевич.
Люди сбежались быстро, Михалыча вытянули, стали зачем-то снегом растирать щеки и ноги, но уже было поздно. За эмалевым настом топорщился гребешок березового леска. Дятел с красным подхвостьем долбил и долбил рыжую шкуру сосны. Одинокий рыбак, издалека казавшийся черной блошкой на нейлоновом кипенном пододеяльнике Волги, вытащил из-подо льда метрового жереха. Волга все так же спала. Здесь сутолока, там простор. Витька туговат. Увезет внука в Москву, к этим... От его зимы, к этим..., где он обязательно станет наркоманом или даже педерастом.
